- Вы очень пылки, Бельяр, - сказал Наполеон, опять подходя к подъехавшему
генералу. - Легко ошибиться в пылу огня. Поезжайте и посмотрите, и тогда
приезжайте ко мне.
Не успел еще Бельяр скрыться из вида, как с другой стороны прискакал
новый посланный с поля сражения.
- Eh bien, qu'est ce qu'il y a? 85 - сказал Наполеон тоном человека,
раздраженного беспрестанными помехами.
- Sire, le prince... 86 - начал адъютант.
- Просит подкрепления? - с гневным жестом проговорил Наполеон. Адъютант
утвердительно наклонил голову и стал докладывать; но император отвернулся от
него, сделав два шага, остановился, вернулся назад и подозвал Бертье. - Надо
дать резервы, - сказал он, слегка разводя руками. - Кого послать туда, как
вы думаете? - обратился он к Бертье, к этому oison que j'ai fait aigle, 87
как он впоследствии называл его.
- Государь, послать дивизию Клапареда? - сказал Бертье, помнивший
наизусть все дивизии, полки и батальоны.
Наполеон утвердительно кивнул головой.
Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько минут молодая
гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места. Наполеон молча
смотрел по этому направлению.
- Нет, - обратился он вдруг к Бертье, - я не могу послать Клапареда.
Пошлите дивизию Фриана, - сказал он.
Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо Клапареда посылать
дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и замедление в том, чтобы
остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но приказание было с
точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск
играл роль доктора, который мешает своими лекарствами, - роль, которую он
так верно понимал и осуждал.
Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля сражения. С
разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы сговорившись,
говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили, что русские
держатся на своы, окружившими его.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым
взглядом, посмотрел в лицо генерала.
- Зачем синяя шинель? Долой... Фельдфебель! Переодеть его... дря... - Он
не успел договорить.
- Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить... -
поспешно сказал Долохов.
- Во фронте не разговаривать!... Не разговаривать, не разговаривать!...
- Не обязан переносить оскорбления, - громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая
книзу тугой шарф.
- Извольте переодеться, прошу вас, - сказал он, отходя.
II.
- Едет! - закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся
за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым,
решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк
встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
- Смир-р-р-р-на! - закричал полковой командир потрясающим душу голосом,
радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к
подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка
погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска
цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел
австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска
остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем-то тихо говорили,
и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с
подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша
смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В
мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул:
"Здравья желаем, ваше гир с
выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова,
одетого в синеватую шинель.
И
все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил
по-французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно,
он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий
день Пьера водили с другими в какой-то дом, где сидели французский генерал с
белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру,
наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости,
точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с
подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая
возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах,
имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали,
чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к
обвинению. Как только он начинал говорить что-нибудь такое, что не
удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда
ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает
подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему
чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости
употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во
власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть
давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого
собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и
было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно
было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он
делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к
родителям ребенка, qu'il avait sauvй des flammes.иеся с Пьером, были люди самого низкого звания.
