В середине фигуры он
подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
- Это совсем не то, - сказал он. - Разве это польская мазу'ка? А отлично
танцует. - Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством
плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
- Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! - сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с
бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел
Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что
Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно
улыбался. Он подбежал.
- Пожалуйста, Василий Дмитрич, - говорила Наташа, - пойдемте, пожалуйста.
- Да, что, увольте, г'афиня, - говорил Денисов.
- Ну, полно, Вася, - сказал Николай.
- Точно кота Ваську угова'ивают, - шутя сказал Денисов.
- Целый вечер вам буду петь, - сказала Наташа.
- Волшебница всё со мной сделает! - сказал Денисов и отстегнул саблю. Он
вышел из-за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и
отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было
маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он
сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул
на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго
отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не
слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших
перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и
расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом
шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой
подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он
намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним - отдавцует только от
того, что не хочет, а не от того, что не может.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в
Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему клонились
разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную
откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел основана
теперь на его женитьбе на Карагиной.
- Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали
бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? - спросил он
у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое
благородство.
- Нет, ты меня не понял, - сказала мать, не зная, как оправдаться. - Ты
меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, - прибавила она и
почувствовала, что она говорит не правду, что она запуталась. - Она
заплакала.
- Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы
знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, -
сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего
сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
- Нет, ты меня не понял, не будем говорить, - сказала она, утирая слезы.
"Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что
ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька
могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее,
думал он, - не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с
ней я буду счастливее, чем с какой-нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим
чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но
приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое
сильнее и выше всего для меня".
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о
женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела девушка на примете и
выпытывала его мнение о женитьбе.
Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы
устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не
погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи.
Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких
комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося
после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено
свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех
вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных
домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома
те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали
вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований.
Граф Растопчин писал свои прокламации.
XV.
В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он
съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и
собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все
кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все
желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер
чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он
встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так,
чтобы не связать себя чем-нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, -
важные или самые ничтожные, - отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли
у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург
и возьмется ли свезти ящичек? - он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко
приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание
давно прошедшего. Он чувствовал себя не Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые
дома.
